Хрулев выскочил на палубу и сразу ослеп от рухнувшей на него со всех сторон темноты. Первое, что он услышал сквозь дикий гул ветра и вой ревущих волн, был встревоженный решительный голос Егора:

— Огонь за борт! Еще один зажигай! Береги от ветру!

Прыгающий свет фонаря выхватил на момент большое пятно черно-бирюзового, загрязненного пеной океана, дышавшего, как умаявшееся чудище, и погас. В уши Сосипатра особо от всех шумов вполз торопливый, всхлипывающий скрип блока. Подскочив поближе, он увидал качающиеся над бортом черные тени рыбаков.

— Неужто есть? — пришепетывающим говорком спросил Хрулев.

— Зацепилась Акулина Ивановна! — страшно сердито прохрипел Егор. — Давай багор! — Там у кубрика!

Казак бросился на нос бота, ловко скользя на широко расставленных ногах, споткнулся и сел верхом на что-то живое.

— Тише!.. Задавишь гражданина!

Это Ваньша выполз на четвереньках из кубрика.

— Нейдет! Уперлась, сволочуга! — выкрикнул взволнованно невидимый Василий.

— Качай, чего там! Тащи! — горячо зашипел с палубы четвероногий Ваньша, и его голосу никто не удивился.

— Погоди! Порвешь! Зацепило за што-то. Трави помалу! Дайте ж багор!

Егор подцепил багром веревку в воде. Веревка уходила под борт, в глубину и никак не поддавалась вверх, словно на ней лежал мертвый тысячетонный груз.

— А ну… послушайте-ка там другие уды! Трави помалу!

И через секунду с другого борта Хрулев и вставший на ноги Ваньша хрипели сквозь ветер:

— Есть! Ясно слыхать!

— Дергает, окаящая, здорово дергает!

— Тяни!.. Только не шибко!

Засипел, застукал блок. Веревка и здесь ухватилась за дно океана, вытянулась черной струной и не шла.

Тогда Куимов понял наконец, в чем дело.

— Либо оба сглотнула, либо спутала. Эту трави, а здесь будем тащить!

— Вира помалу!

— Майн-вира!

Захлопал размеренно ворот блока. Ветер усиливался с каждой минутой. Свет фонаря плясал синими кругами на черном океане и гас. Из покрытого деревянным колпаком камбуза сейчас же несли другой. Наконец за бортом глухо лязгнула цепь. Восемь лохматых человеческих голов склонились над водою, не замечая друг друга, забыв обо всем на свете. Ваньша поскользнулся и шмякнулся животом на палубу.

— Не скатись за борт, хромой! — не оглянувшись, помог ему подняться Илька.

— Катись сам, не отсвечивай! Упаду, подумаешь! Тяните же, дьяволы! У меня сердцов не хватает!

Никто из акульщиков не заметил, как в этот момент неслышно поднялся наверх Лиллье и стал, прислонившись спиною к дверцам рубки. Людям было не до него. В эту секунду под качающейся черной синевой воды, тяжело переваливаясь, встала большая коричневая акула. Свет фонаря то освещал ее всю, то отсекал ей голову или хвост. Акула вышла наверх и, казалось, покойно легла вдоль борта, немо вслушиваясь в шумы над собою. Это была громадная серо-шоколадного цвета рыбина, больше четырех метров длиною.

— Вира!

— Майн-вира!

Голубоватыми светляками блеснули в воде огненно-зеленые, маленькие глаза и потухли. Акула тяжело плеснулась, неторопливо взметнув острыми плавниками на воздух.

— Эка, обмах-то! — восхищенно прицокнул языком Хрулев.

— Да вира же, черти! — томился внезапно осипший Ваньша.

Из воды грузно вылезло полукруглое, тупое шагреневое рыло акулы. Затрещала цепь. Акула мотнув головой, раскрыла пасть, оскалив частокол белых зубов, глотая с болью воздух и тут же со свистом выбрасывая его через брызгальцы и жаберные щели. Слышно было, как внутри ее рвалось, будто мокрая холстина, тело от крюка.

— Тянем! Вира!

— Майн-вира! — восторженно заорали комсомольцы.

— Уду сорвете, сучьи дети! Што вы делаете! — захрипел осатанело Егор. — Поддевай багром!

Багры были тупы, широки и неуклюжи. Хрулев с одной стороны, Егор с другой — под дикий гул остальных — долго тыкались ими без толку вокруг акулы.

— В жабры цель, в жабры!

— Кочерка, не багор!

— Наши бы, казачьи, сюды! — стонал Сосипатр.

— За башку, за башку цепляй!

— Веревку подтяни!

Хрулев наконец изловчился и всадил багор в поджаберную часть акулы. Акула остановилась. Теперь зацепил ее и Егор.

— Тянем! Вира! Еще вира!

Акула замотала головой, тяжело раскачиваясь по воде, — багры погнулись, один выскользнул. Ветер злобно рванул по головам акульщиков, бот закачался, погасли сразу оба фонаря.

— Трави! Зажигай, Вишняков, скорей!

Снова выволокли на воздух баграми и цепью башку акулы, снова сырой треск холстины, — багры скользили и гнулись.

— Давай штроп!

Охватили петлей голову, сдвинули подбагреником веревку ниже и крепко затянули. Акула чавкала челюстями, тупо и немо глядя на людей.

— Мотай конец на лебедку!

Затрещала пронзающим, сумасшедшим зыком лебедка. Голова акулы повисла над бортом. С нее капала вода, тянулась густая слюна из пасти. Веревка нещадно врезалась в рыхлое бабье тело, нависающее толстыми складками. С глухим мокрым буханьем переваливались внутренности в живом коричневом мешке. Крошечные глаза акулы, на воздухе темно-зеленые, блестевшие огоньками в воде, заслезились, погасли, налившись сурьмяным, кирпичным цветом. Лопнули — выступила бела сукровица.

— Тащи Акулину Ивановну.

Бронзовый мешок — тупая голова, громадный серый с отливами живот с открытым, жалким ртом допотопной бабы поднялся высоко над бортом, тяжело валясь черным тестом тела под перила бота. И вдруг, в секунду, не стало для людей ни гула ветра, ни хлещущего шума волн. Немо застыли просторы океана. Внезапно откуда-то из далеких времен надвинулись темные, оголенные пространства земли. Встали, закачались и поползли белые громады ледников. Давно исчезнувшие чудища заворошились и заходили у них перед глазами…

И тут рыбаки услыхали стон, слабо донесшийся до их ушей из-за борта. Эти звуки на самом деле нисколько не походили на стон. То был хрип, тусклый, глухой. Но сквозь его сиплое хавканье ясно прорвался отзвук живого, удушаемого существа. И он был по-особому жуток неприкрытым своим безобразием, оголенной животной беспомощностью. Жалости он ни в ком не вызвал. Всем скорее хотелось скорее уничтожить его, раздавить, чтобы он никогда не смог повториться. Но его услышал и понял даже Лиллье, стоявший в отдалении. Ему хотелось крикнуть: "Вяжите за хвост! Рубите хвост! В нем вся сила акулы”, — но старик так был подавлен зрелищем, что не мог пошевелить языком.

Длинной матерщиной неожиданно, зло изругался невидимый набожный Вишняков. Рыбаки все разом слышно вздохнули, разноголосо загалдели, будто вырвавшись из тягостного заключения.

— Принимай с почетом, ребята, уважаемого товарища, нашего предка! — закричал Ваньша.

Акула продолжала недвижно висеть. Одной лебедкой поднять ее оказалось невозможным. Тогда подали еще штроп, снова охватили акулу петлей и перебросили конец веревки через среднюю талю бота. Потом еще, через кормовую шлюп-балку. И только тогда бронзовый мешок с оскалом огромного хищного рта на тупой страшенной роже тяжело рухнул, опутанный, удушенный веревкой на палубу. Оказалось, что акула заглотила за раз три уды.

— Урра! Майн-вира!

— С тяжелым почином, рыбаки!

— Да здравствует пролетариат!

— Мотри-ка ты, язвай ее, кака утроба!

— Крой акул империализма!

На палубе лежал шагреневый мокрый мешок, водяной зверь, в самом деле допотопное, бесформенное чудище, впервые зашевелившаяся на мертвой земле материя, ожившая в воде исключительно для одной слепой цели — жрать! Бесстыдно, обнаженно глядели на людей ее грузный чудовищный живот, хищный оскал рта, зубочешуйчатая кожа, то же орудие смерти, продолжение все той же утробы.

Теперь было видно, что собственно головы-то у акулы и нет. Хрящеватое, толстое полукольцо над челюстями, уходящими своим зевом в полость огромного желудка. Акула, подыхая, еще продолжала тихо, едва заметно переваливаться с боку на бок, это содрогались в последний раз ее внутренности.

Жаберные щели ее едва заметно приподнимались и тут же опадали бессильно. Хрулев, оскалив белые зубы, широко таращил глаза на зверя, восхищенно прищелкивая языком. Климов, распутывая уды, сиял тихой улыбкой. Вишняков шептал себе под нос не то молитву, не то ругань. Куимов торжествовал тихо, с любовью поглядывая на Ваньшу, на акулу, на Хрулева. Комсомольцы выли, ревели, плясали вокруг удушенной рыбины, словно людоеды при виде связанных жертв.

— Илька, гармошку! Даешь!

И тогда в неоглядной тьме, над тысячеверстной пустошью океана, стоя одной ногою на спине подыхающей акулы, другой — на палубе бота "Канис”, безусый парнишка, измазанный, прокопченный мотором "Победа”, териберский комсомолец Илька Синяков, с беззаветной удалью, молодым задором бросил в бушующий хаос полярной ночи глубокие вздохи русской гармоники, бодрые звуки военной песни, радостного и победного марша. А в это же время Ваньша Загрядсков, забыв про опухшую ногу, размахивая длинным, как посох святого, ножом, бесшабашно скакал по палубе на одной левой ноге.

— Даешь подарок Октябрю!

— Свежуй ее, ребята!

— Ленинградскому пролетариату!

— Мировой революции!

— Эх, кака махина!

— Пластуй акул империализма!

— Урра!

Лиллье, слушая рев акульщиков, глядя на их дикий шабаш, мелко дрожал всем телом. Кажется, впервые за всю жизнь он испытывал такой животный страх, жалкое физическое отчаяние. Длинные ножи без блеска и свиста, как будто дети играли картонными мечами, неслышно взметнулись над мертвым черным зверем… Послышался мягкий хруст тела. Похоже было, что кто-то разрывает, не торопясь, льняное полотно. Лиллье не видел белых, как сливочное масло, полос распластанной акулы. Никто из рыбаков не заметил трех капель алой крови, упавших на палубу и тотчас же затоптанных ногами. Испуганно озираясь, Лиллье пятился к корме бота. Никем не замеченный, он скрылся в темной норе капитанской каюты…

Океан взвыл еще страшнее, еще свирепее кидаясь черными стенами волн на прыгающий во тьме бот "Канис”.

Всего за ночь было поймано семь акул. Шесть больших, каждая длиннее трех метров. Последней на уду зацепилась молодая рыбина на пять четвертей, — светло-серая, "маленькая акулинушка”, как ласково ее назвал тихий Климов.